*
Николай Ершов-Осадченко
Вацлав Гавел, человек и аэропорт. О смене цивилизаций
Исчезла часть «моей» Праги – той, в которой я прожил четырнадцать лет, почти ровно поделенных между минувшим веком и нынешним. Я далек от того, чтобы заявлять на нее сентиментальные права, но есть какой-то уют в том, что воспоминания о Праге – той, в которой живут, а не той, в которую ездят, о Праге нетуристической, затрапезно-современной, медлительной и при этом деловитой – остаются, помимо воспоминаний, еще и чем-то, что можно, сойдя с трапа самолета, обнаружить более или менее в неизменности.
И вот теперь сразу с порога, с вешалки, с остановки 119-го автобуса, катящего в город по живописно пустым полям, а затем по Европейскому проспекту (когда-то уже очень давно – Ленинскому) – начинается совершенно новое. Пражский аэропорт Рузине стал отныне аэропортом имени Вацлава Гавела.
Источник вдохновения ясен: JFK, Шарль де Голль и Гавел; впрочем, полный список обширен, даже апостол Павел стал «человеком и аэропортом» благодаря македонскому городу Охрид. Однако с теми переименованиями, которые в той же Праге происходили два с небольшим десятилетия назад, это идет сильно вразрез.
Тогда, впрочем, прошлись с красной ручкой не по небесным трассам, а по подземным. Пражское метро «декоммунизировали» сразу и тщательно: исчезли не только «Ленинская», «Московская» или «Фучиковская», но и «Строителей», «Космонавтов» и «Молодежная». Постановили впредь названия для станций брать исключительно из городской топонимики, благо в Праге ее много, старинной и колоритной.
Но Рузине – название даже на этом фоне очень древнее. На чешский слух оно из разряда «туманных по смыслу, но родных», приблизительно как для нас Можайск или Волоколамск. Аэропорта с подобным отзвуком в Москве нет: Шереметьево слишком позднесредневековое, боярски-степное, Домодедово и прочие – слишком прозрачны по смыслу. Вот Пулково – уже ближе. Представьте себе, что его берут и переименовывают.
Впрочем, объективности ради – там есть свои сложности: в Рузине, помимо аэропорта (который не в самом районе, а поодаль, за городской чертой), находится следственный изолятор. Там даже держали когда-то Гавела, о чем не преминула вспомнить его вдова, торжественно выступая по телевизору. Сочетание, которое у москвича неожиданно вызывает почти прямую ассоциацию: Лефортово, «авиамоторный» и притом «тюремный» район. Я просто пытаюсь показать чужой культурно-языковой объект с разных сторон: это всегда напоминает попытки спроецировать что-нибудь четырехмерное. С одной стороны будто бабочка, с другой как бублик, а с третьей вообще баобаб; на самом же деле что-то естественное и не требующее объяснений. Я сам не вполне ощущаю тот простой отзвук, который разжалованное, уходящее с небес название несет для чехов. Но вот их комментарии:
«Только Рузине, навсегда. Меня никто не спрашивал». «Назовите его „Аэропортом гуманитарных бомбардировок“!». «Глупый фарс достиг кульминации». «С сегодняшнего дня там надо поставить по плевательнице на каждом углу». «Опять дорогостоящая клоунада на наши деньги». «Праздновать буду, когда переименуют обратно».
Я специально выбрал мейнстримовый и либеральный новостной портал, который в антигавеловской избирательной модерации заподозрить было бы трудно. Там есть и благосклонные комментарии, где вспоминают опять-таки JFK и де Голля, говорят о значении Гавела для имиджа страны, о том, что коммунисты переименовывали куда больше. Но таких единицы, а негативных – десятки. Понятное дело, что у согласных меньше мотивации комментировать. Петиция за переименование собрала, говорят, 80 тысяч подписей. Но чехов десять миллионов, пражан – один миллион, и это далеко не первый раз, когда народ даже и не подумали спросить: так вступали в НАТО, так собирались строить американскую ПРО.
Все это, впрочем, не повод для каких-либо заблуждений на тему того, будто сколько-нибудь значимая доля чехов всерьез тоскует по солнечной, белорубашечной, сувенирно-узорчатой «дружбе». Общий настрой бывшего соцлагеря, если смотреть не на элиты – житейски-простая мечта о настоящем самоопределении и горьковатый скепсис насчет перспектив ее осуществить. А уж Чехия по язвительности всегда была региональным лидером. И я достаточно прожил там, чтобы перечитать все вышеизложенное глазами чеха (даже возмущенного «аэропортом им. Гавела»), который, в свою очередь, не знает наших тонкостей, а потому вообразит меня каким-нибудь ужасным лицемером и демагогом, для которого один пример на стороне «вероятного противника» мгновенно перевешивает тысячи «именилениных», своих и навязанных другим – хоть и не нами, но от нашего, извините за тавтологию, имени.
Я, собственно, уже говорил, что всего лишь эгоистически жалею о том, что Прага моих воспоминаний начинает жухнуть и распадаться. Впрочем, нет: кое-что еще, кое-что более тонкое и вечное было задето и приоткрыто, иначе не стоило бы всего этого писать.
Ведь какое простое наблюдение, и как легко его всю жизнь не замечать, пока что-нибудь подобное не случится: в СССР все, что только можно, было «имени» кого-то, но не аэропорты. В России до сих пор нет ни одного подобного. На Украине, если не ошибаюсь, один – донецкий, имени Сергея Прокофьева, да и то не вполне официально. А «у них», наоборот, при гораздо меньшей общей склонности к эпонимии – что ни аэропорт, то человек.
И вот по таким вещам – глубже идей, неуловимее культур – пролегают рубежи цивилизаций, по ним цивилизацию можно определить, как химический состав на спектрограмме. И поэтому аэропорт имени Гавела на месте аэропорта Рузине – нечто знаковое не в исторических масштабах политического деятеля Гавела (1936–2011), а скорее в исторических масштабах населенного пункта Рузине (993–1960, если считать от первого сохранившегося упоминания до включения в состав Праги). То, как сравнительно недавно появились аэропорты, нас сбивать не должно: «правильная» перспектива здесь – у археолога какого-нибудь сорок пятого века (когда нужно будет специальное образование, чтобы не мешались в голове «соцлагерь» и «ареал праславян»).
Я не знаю, как это точнее осмыслить. Возможно, никак и не надо. Я не утверждаю, что «люди-аэропорты» – это плохо. Но факт, что если в 1990 году, когда переименовывали метро, это была смена «всего лишь» политического режима, то нынешнее – это уже смена в Чехии цивилизаций. Опять-таки, не говорю, что эпохальная, «на вечные времена и никогда иначе», как принято было говорить о дружбе с Советским Союзом. Нация находится на линии цивилизационного разлома, ее еще может помотать и туда, и сюда, и в третью сторону – вглубь себя; однако невидимые и едва постижимые «большие силы» цивилизационной динамики напомнили о себе именно сейчас.
И я буду спокоен, что мы – это все еще мы, хотя бы и в смысле, который сами понимаем куце и превратно. Пока у нас сохраняется вот эта простая и непререкаемая, как правило грамматики, традиция: аэропорт, где он вообще как-либо назван – это что-то вроде топонимической Луны при городе-Земле. Волгоград – Гумрак. Екатеринбург – Кольцово. Пермь – Большое Савино. Калининград – Храброво. Санкт-Петербург – Пулково. И Москва этаким окольцованным Сатурном, вокруг которого целый выводок. И докуда Киев – Жуляны, я спокойно и с какой-то деликатной иррациональностью уверен, что Украина – это по-прежнему «наша» цивилизация, в том смысле «нашести», который любая попытка определения может только сузить, иной раз довольно грубо.
Конечно, и Лондон – Хитроу, однако же Ливерпуль уже – «имени Джона Леннона», а у нас что-то говорит: нельзя. Что угодно еще можно назвать в честь человека, но вот это вот стеклянное, современное, с неудобными креслами, бессовестно дорогой едой, и все равно исполненное жизнеутверждающей небесной романтики – на нем какой-то феодальный, геральдический долг чести, оно обязано носить имя селеньица, когда-то стоявшего на этом самом месте. И это – не мелочь. Упустить это из виду, поддаться влиянию и устроить себе тоже «чей-нибудь» аэропорт – Александра ли Невского, Виктора ли Цоя – будет халатностью, посторонним толчком под локоть, последствия которого станут хоть и нескоро, но видны.
А будет ли в Праге когда-нибудь снова аэропорт Рузине или же поуляжется, попривыкнется, приживется – время еще покажет.
---
на сайте "Однако".